Виталий Гарновский. Огненный гранит. (Часть 2-я)
Заводы жаростойкого кирпича, принадлежащие гофмейстеру двора его императорского величества господину Вахтеру, были крупнейшими в Боровичах. Гофмейстер имел достаточно средств, чтобы нанять сведущих инженеров, техников-мастеров — немцев, чтобы покупать нужные машины, запасать лучшее топливо. Другим заводам, поменьше, тягаться в этом с Вахтером было трудно. Вне конкуренции была и основная его продукция. Вахтер принимал заказы на любой — по размерам и фасонам — огнеупор, вынуждая остальные заводы выпускать лишь несколько видов более простых — и более дешевых — изделий.
Были у Вахтера свой механический цех и вагранка для литья чугунных деталей машин. Это тоже ставило хозяев других заводов в зависимость от гофмейстера.
Все труднее было и Голицыну. Его завод, дававший в первые годы неплохую прибыль, теперь снижал и снижал ее. Расстроенный князь все чаще наведывался в Боровичи, пытаясь найти выход из сложного положения, спасти престиж предприятия.
По приказанию князя на заводе создали лабораторию с целью улучшить качество продукции. Под лабораторию отвели две комнаты в конторе, сделав в них отдельный вход. Но Голицын, стремясь экономить на всем, руководить лабораторией поставил не инженера, а студента-недоучку, порядочного выпивоху, что уже больше года болтался без дела, благо отец его, дьякон кладбищенской церкви, в единственном сыне души не чаял и от своих безгрешных доходов мог прокормить его.
О лаборатории Матвей узнал вскоре после ледохода. Ему приказали носить туда два-три кирпича из каждой обожженной партии.
-Зачем это? — поинтересовался Матвей.
-Не твое, братец, дело, — сердито отрезал управляющий. — Ну, чего стоишь? Сказано — и носи. Князева это выдумка — лаборатория, хитрей Вахтера хочет быть.
Но тут же спохватился, что сболтнул лишнее. Матвей не стал ожидать, когда краснорожий освирепеет по-настоящему, и с двумя еще теплыми кирпичами пришел в лабораторию. В давно не мытые окна жарко било солнце, набиравшее летнюю силу. На двух столах стояли какие-то банки и склянки, весы об одной чашке, другие, совсем капелюшные, четвертая бутыль с чем-то желтым и много другого диковинного. Студент сидел на подоконнике, покачивал ногой в стоптанном штиблете, курил и, по всему было видно, маялся с похмелья.
-Эге! — ответил он на приветствие Матвея. — Принес? Эх вы, кирпичи не калачи, их не разжуешь. Ты кто? Горновой мастер? Так и запишем.
Но ничего не записал. Прикурил новую папироску от догорающей, по-мужицки лихо сплюнул на немытый пол, лениво слез с подоконника.
-Скажи там, в цехах, пусть принесут глиняную массу на пробу. Фунта два. А у тебя голова сегодня не болит, пролетарий?
-Не было пито, — сдержанно ответил Матвей, — а бить по ней не били. Всё с меня?
-Пока всё. А у меня, братец, трещит. Перехватили вчера с Колькой, поповым сыном. И опохмелиться не на что!
-До получки, стало быть…
-Когда еще получка! Кабы ты пьющий был — посочувствовал бы. Тут физику с химией припоминать надо, а я с ними еще с гимназии не в ладу.
-Разрешите спросить, а что вы с этим кирпичом делать будете?
-Пока и сам не знаю. Вон, на столе инструкция, а читать — буквы двоятся.
-Прилегли бы на часок, — отечески посоветовал Матвей. Ему чем-то понравился взлохмаченный парень в крепко потертой студенческой тужурке. Простой, носа не дерет перед рабочим. Оно, может, с похмелья такой разговорчивый.
-А что? Идея разумная. Разрешите узнать ваше имя, исцелитель?
-Горновой мастер Матвей Никитин.
-Покорнейше благодарю! Владимир Покровский. Итак, лягу прямо на пол — тепло и не дует. Закрой за собой дверь поплотнее. Да напомни мастерам — глину для анализа принести сюда после обеда. Адью!
Через день Матвей опять принес два кирпича. Лаборант был на этот раз трезв и угрюм, толок что-то в медной ступке.
-Положи эти штуковины в угол, — буркнул он, продолжая свое занятие. — А ваше лицо, уважаемый, мне что-то знакомо.
-Заходил к вас позавчера, кирпичи приносил.
-А, это вы дали мне совет опохмелиться дополнительным сном? Спасибо — помогло.
-А что это у вас в большой бутыли?
-К сожалению не водка. Некая кислота…
-Что с ней делать будете?
-А ты любознательный! Видишь плитку известняка? Дай ее сюда, я на нее кислотой капну. Шипит? А теперь — на песчаник. Не шипит? Значит, камень камню — рознь.
-Точно! Ну а с глиной как, ежели на кислоту попробовать?
-Если в глине много извести, зашипит, мало — чуть-чуть шипу даст или промолчит.
-Какая же глина лучше?
-А ты как думаешь?
-Пока никак. Объясните — узнаю. А вот на стене что такое? Буквы вроде наши, русские, есть и не наши. Цифирь какая-то.
-Это, дорогой мой, таблица содержания элементов в боровичских глинах. Что такое элемент? Ну вот железо, золото, серебро, медь и многое другое. Из них — все окружающее. В глине тоже разные элементы. Горшечная вот — красноватая, в ней много железа. Огнеупорная — серая, в ней много окиси алюминия. В простой глине алюминия всего десять — пятнадцать процентов, в огнеупорной — до тридцати семи. Ну, хватит на сегодня. Я и сам многое забыл, теперь вот приходится заново учиться.
С этого и завязалась дружба степенного пожилого мастера со студентом. Лаборанту нравилось, что мастер дотошно расспрашивает его и вопросы иногда задает такие, что приходится признаться:
-Сегодня я тебе, Матвей, на это, пожалуй, не отвечу. Загляну дома в кое-какие книги…
И отвечал потом. А мастер радовался, что вот нашелся добрый, знающий человек и говорить с ним по делу очень даже полезно.
Однажды в субботний вечер студент пришел к мастеру на дом. Матвей наладил было Анну за сороковкой, но студент удержал его:
-Не за этим пришел. Перепил я, надо малость остепениться, хотя бы на недельку. Просто на огонек у тебе, Яковлевич, завернул, побалакать. Мала у тебя хата, а чистенько, уютно, печеным хлебом пахнет, веником банным…
-А я только из бани.
-Н-да! Душевной чистоте подобает чистота телесная… Это все твои? — кивнул он на ребятишек, укладывающихся спасть.
-Мои. Старший нынче второй год в школу холить будет. Может и пригодится ему это в жизни.
-Хорошо бы! А вот мне грамотность не помогла.
-Вы бы пили поменьше.
-Пить я начал не тогда, когда учился, а когда меня из Петербурга начальство сюда упрятало под отцовский надзор.
-За какие же грехи?
-Ну, об этом как-нибудь в другой раз. Впрочем, в одном, самом большом грехе могу признаться сейчас — характером я мягковат, не в своего отца.
-Значит в худую компанию в Питере попали?
-В том-то и беда, что в очень хорошую.
-Не пойму я что-то…
-Когда-нибудь, может, и поймешь. Моя компания теперь ох как далеко от Петербурга, а я вот здесь, в Боровичах. Ну и пить начал. На большое натуры не хватило, а на водку…
-А Вы все-таки воздержитесь. Я вот смолоду, бывало, нет-нет и натрескаюсь, а женился — остепенился. Да и не тянет, разве когда в жаркую пору пивка попьешь. Нюша, затруднись, принеси парочку пива… А завтра пойдемте-ка пораньше на речку за Коегощу, плотву ловить удочками.
-Хорошие всегда у тебя идеи, Яковлевич. Рыбалку с детства уважаю. Пускай поищет меня завтра утром Колька-попович… Когда к тебе прийти?
-И приходить не надо. Посидим час-другой — и на реку. Ночи теперь светлые, пока до Коегощи идем — и солнце вставать будет. А удочки, черви — все у меня запасено…
О своей задумке — такую глину найти, чтобы лучше всех глин, — Матвей даже студенту не сказал. Еще посмеется, а то запросто докажет: пустое, мол, дело. Но вызнавать разное о глинах решил не только от лаборанта, но и от гончаров. Сделать это было нетрудно — Анна сама из деревни Потерпелиц, старинного гнезда гончаров. И Матвей нет-нет да и наведывался с нею то к шурину, то к другим знакомым. И раньше Матвей малость знал, как они с глиной работают, теперь же каждую мелочь примечал.
Вот гончар накопал глины, привез ее домой, железным луком с проволочкой вместо тетивы режет комья тонкими слоями, выбирает каждый камушек. Потом подсушивает глину под навесом, да так, чтоб солнышко туда не заглядывало, а ветерком бы охватывало. Потом обухом топора наколачивает шамоту из черепков обожженной, но незадавшейся посуды, просеивает его через мелкое сито, добавляет в глину, да не на глазок, а с меры, белого песочку из Бобровских гор, а тот песок не простой, его бобровские мужики из береговых штолен добывают и продают стекольным заводам.
Знает гончар — не всякая глина ему годна. Будто прогуливаясь, забредал Матвей на копушки, брал комок глины, завертывал его в заранее припасенную ветошку и уносил на завод, где и прятал в свой шарфик в углу цеха. И на рыбалке иной раз не столько на поплавок смотрел, сколько бродил по берегам Мсты и бойких речушек, впадающих в нее у города, — Вельгии, Крупы, Быстрицы, Каменки…
А в цеху, таясь от всех, лепил кирпичики — отдельно из чистых глин, отдельно из смесей с другими, с разными шамотами, песками. Кончиком гвоздя обозначал на каждом кирпичике номер, записывал его в особую книжку, пряча ее в тот же шкафчик.
Садчики давно привыкли к тому, что мастер частенько кладет свои кирпичики поверх «елок» и просит, чтобы при выгрузке их вернули ему. Любопытным пояснял: делает это по требованию лаборатории. Но лаборант ничего не знал об этих опытах, пока однажды Матвей не осмелился сам заговорить о них со студентом.
Тот выслушал с интересом, не удивился просьбе держать это дело в тайне.
-Приноси, Яковлевич, попробуем твои кирпичи-калачи. Можешь быть спокоен — все будет в секрете.
Пробы не дали ничего утешительного. Уж и глины припасенные кончались. Матвей отчаялся.
Но однажды студент встретил его весело:
-А никак что-то получается у тебя, изобретатель! — И протянул ему разломленный пополам кирпичик, коричневый сверху и темно-серый в изломе.
-Плотность — высокая, и даже очень. Огнеупорность — прекрасная. Кислоупорность — тоже. Камень, и всё тут. Удивительно!
Матвей отнесся к словам студента недоверчиво: уж не шутит ли? Но Покровский, дымя папиросой, покашливая, чуть ли не кричал:
-Золотая голова, пляши! Ведь ты создал совсем новый керамический материал. За него заводчики тебя деньгами засыплют!
-То есть как это деньгами?
-Да ты что — младенец? За каким же чертом глину собирал, опыты ставил?
-Любопытство разбирало, — пробормотал Матвей, вертя в руках половинки кирпичика.
-Чудак! Дай-ка этот состав нашему князьку, так он за него уцепится. Только не продешеви. Но — секрет таи от всех, даже от меня, а то в пьяном виде проболтаюсь. И деньги за секрет потребуй. А чтобы не украли его у тебя, я в свидетели пойду.
-Ну, коли так… А я думал отдать его, и всё.
-Ни в коем случае! Голицын на твоем составе большие тысячи наживет, а тебе может шиш отвесить.
-Уразумел малость. Сколько же запросить?
-Тысчонку! На меньшее не соглашайся.
-Огромные деньги! Нет, рублей пятьсот хватит. Тогда бы Яшке образование дал настоящее. И Сережке бы неплохо. Да и вообще… я таких денег в руках не держал и даже не видывал.
-Умница ты, а непрактичный. Тебе заводчиком не бывать. Нет в тебе волчьей крови.
Управляющий к Матвеевым кирпичикам отнесся безо всякого внимания, швырнул их на подоконник:
-Чепуха! Шибко грамотным стал, глиняные составы господа инженеры получше твоего знают. Да и кто ты? Печкарь, мазило. Иди-ка в цех, да вот что — построже себя держи, требуй с людей как следует. Мастер!
Анна отнеслась к новости равнодушно: пятьсот рублей? Шутит студент, а муженек прост, всякому верит. Матвей лишь вздохнул и попросил ее никому об этом не говорить.
Кирпичики на подоконнике в кабинете у управляющего лежали целую неделю. Как-то Матвей сказал студенту об этом. Тот рассердился:
-Вот боров красномордый! Ладно, Яковлевич, я его расшевелю. А ты подготовь еще таких кирпичиков, я дополнительный анализ им проведу для верности. И вообще подзапаси, если можешь, глин для своего состава побольше…
Кирпичики еще с месяц валялись на подоконнике, пока лаборант не сказал управляющему, что то не блюдет интересов князя. И лишь когда студент пригрозил сам написать Голицыну о новом составе, образцы были отправлены в Петербург.
Украдкой Матвей накопал по возу разных глин в шести местах. Два воскресенья убил на это, орудуя лопатой и плоским резаком. И тут снова заметил, что силы убывать стали, а воздуху в груди не хватает. Часто садился отдохнуть.
Осень задалась тихая, хотя и сумрачная, но без затяжных дождей. Вот и до покрова немного осталось, а по береговым склонам то там. то здесь еще зеленеет, не сдается трава-муравка. Только по Мсте вода словно потемнела и пожелтела, ленивее, чем летом, неслись струи, ленивее крутились водовороты и вьюры. И в этой холодной воде по колено, а то и по грудь бродили мужики, бабы и даже ребятишки, ковырялись в речном дне железными черпаками, выбирали из них что-то и прятали в мокрые холщовые сумы, что висели у каждого на боку.
-Эх, колчеданщики! — вздохнул Матвей, и, глядя на них, ему даже холодно под рубахой стало. — Тоже — кормятся чем могут. Выбирают из речной гальки серый колчедан, мокнут, стынут, болеют и за все свои труды копейки получают. Самая что ни есть городская беднота этим промыслом занята. Сдают свою добычу кабатчикам. Мужики тут свои копейки и пропивают, а бабенки и ребятишки — на хлеб берегут. Кабатчикам за колчедан на сернокислом заводе госпожи Кованько, вон на том берегу, платят куда больше, чем этим мокрым бедолагам. А госпожа, та уже тысячи огребает. И серную кислоту для бумажных фабрик, и квасцы, и многое другое везут с ее завода на станцию.
По прибылой осенней воде из-за Бобровских гор иногда выплывали гонки в два плота — лесопромышленники торопились свой товар в Питер до морозов доставить. Вот у плотовщиков работенка хоть и опасная, да удалая и заработок получше. Сейчас хватать гонки будут.
Матвей даже повыше на берег влез, чтобы посмотреть хватку — это любили делать боровичане, особенно весной по высокой воде, когда с верха неслись не только гонки, но и неуклюжие пузатые барки.
Лоцман на переднем плоту и концевой на заднем усиленно работали потесями, правили гонку к правому берегу, где в землю крепко врыты чугунные причальные тумбы. От берега отвалил легкий челнок, гребец, ловко перекидывая длинное весло с борта на борт, крепко стоял в корме челна, а на носу над бухтой пенькового троса согнулся его подручный. Вот челнок подлетел к переднему плоту, подручный гребца легко, как игрушку, швырнул на плот двухпудовую бухту, челн, повернувшись на пяте, помчался обратно к берегу. А на плоту уже успели зачалить трос, и он, натянувшись, задрожал, запел струной, сдерживая бег плота. Плот развернулся поперек реки, трос ослаб, стал провисать, и течение мягко подогнало плот к берегу.
А из-за поворота вынесло другой плот, и снова к нему понесся челнок…
-Красота! — сказал Матвей.
В молодости, да, пожалуй, и теперь, он завидовал сплавщикам, лоцманам, хватчикам, завидовал тому, что они широкоплечи, горласты, лихо работают и не шибко ломят шапку перед купчиками, чьи барки плывут по Мсте. Попробовал и он как-то проплыть на плоту от Опеченского Посада до Боровичей и немало страху набрался на порогах, особенно на Белях и на Ёгольском. Передний плот чуть не до половины нависал над водяным ревущим уступом, потом грузно падал в воду, и тогда задирался задний. Неслись мимо каменистые берега, деревни; двадцать с лишним верст проплыли они тогда за один час с небольшим. А при хватке лопнул трос и одним концом его сбило на берегу двух бурлачков — одного насмерть, другому ноги переломило. И с той поры уже не так завидовал Матвей лихой жизни сплавщиков.
Петр Семенович, шурин, по просьбе Матвея перевез ему в дворишко накопленную глину. Уложили ее наскоро сделанным навесом. Матвей успокоился. Главное сделано, а там весна покажет, что к чему.
-Никак, в гончары записаться хочешь? — посмеивался шурин, сидя за бутылкой водки и блюдом с солеными огурцами. — Гляди, промысел это не денежный…
Зять отшутился, перевел разговор на другое. А Петр Семенович при первых трех рюмках плакался на свою крестьянскую жизнь, на малоземелье, на плохие покосы, допив же бутылку, стал хвастаться, бить себя кулаком в грудь:
-Кто я? Самостоятельный крестьянин! У меня свой надел, у меня конь, коровушка, три овечки и прочее. Хочу — работаю, хочу — сплю, не как вы, заводские. Ну что ты? Выгонят тебя с работы — спи под забором. Хорошо, что у тебя хоть плохонькая, да своя крыша… Ни в жизнь на завод не пойду!
-Подрабатываешь же ты на возке глины и дров для заводов.
-Так то крестьянская работа, на коне. И тоже — хочу еду, хочу нет.
Кончилось тем, что попытался Петр Семенович песни петь, но никто не подтянул. Так и свалился посреди избы и, засыпая, все съезжал буйной головушкой с полушубка, который подсунула ему сестра.
Было это вечером в субботу. А на рассвете шурин мотал больной головой, пенял Анне, что не припасла опохмелки, бранил кабаки за то, что поздно утром открываются.
-Ты, шуринок, не желаешь ли свежим воздухом подышать, может, съездим разок до Потерпелиц, надо мне еще малость черепков горшечных, — предложил Матвей. — А вернемся — тут же Анна и опохмелку припасет. — И подал жене двугривенный.
-Для тебя, зятек, что угодно.
И двух часов не прошло, как Матвей уже ссыпал черепки в огороде, а шурин поправлялся сороковкой и горячей картошкой с капустой.
Теперь хватит черепков на шамот, а огнеупорного шамота на заводе сколько угодно и всякого…
Матвеевы кирпичи лежали в кабинете князя месяца два — не до них было хозяину, пустившемуся в новые дела. Но когда из Боровичей было прислано еще несколько штук, покрытых прозрачной тонкой глазурью, князь невольно ими залюбовался.
-Черт побери, надо испытать эти штуковинки.
Получив из институтской лаборатории анализ, Голицын несколько раз перечитал его и задумался:
-Н-да, интересно! Надо ехать.
Как и всегда, князь прямо с поезда прошел на завод, и, как всегда, управляющий и вся конторская братия удивились приезду, хотя знали об этом уже за неделю — Иван Исаич свое тайное жалование отрабатывал исправно. В кабинете управляющего князь потолковал с ним о делах и под конец, вроде невзначай, спросил:
-Этот мастер, как его… Никитин. Вы мне присылали образцы его работ. Почему так мало? Кроме того, плитки, присланные вами, сформованы от руки. Потрудитесь возможно быстрее изготовить сотни две-три таких плиток, покрыть их глазурью и обжечь.
Управляющий враз вспотел:
-Ваше сиятельство, баловство это все у Никитина, сам, как маленький, кирпичики вылепливал и обжигал. Конечно, я прикажу ему сделать по-вашему, но состав он держит в секрете, массу из дому приносит.
-Что за чушь! Дайте ему на бутылку, вот и секрет открыт. Заломается — суньте пятерку.
Управляющий, вытирая платком покрасневшую лысину, просипел испуганно:
-Пятьсот рублей требует за секрет массы и глазури. Никак не уступает.
-Гнать такого с завода!
-А он, ваше сиятельство, к Вахтеру может пойти…
Князь помолчал, подумал. Потом — спокойно:
-Прекрасно! А ну позовите этого бородатого изобретателя.
За письменным столом — князь в черном сюртуке, гладко брит, только топорщатся усы щеточкой. Напротив, в кресле, — управляющий, на табуретке — Матвей. Князь говорит нетеропливо, по-барски уверенно:
-Так вот, Матвей… э-э-э… Яковлев. Состав заинтересовал меня, но что из него можно вырабатывать — сразу сказать нельзя, нужны дальнейшие испытания. Настоящие, в заводских условиях. Ты желаешь получить за рецептуру состава пятьсот рублей? Так?
-Так. — Матвей старался угадать, куда клонит Голицын.
-Прекрасно. Ты высоко оцениваешь свой труд, но мы еще не знаем, стоит ли он, сколько ты требуешь. Предлагаю на выбор: или твое жалование мы увеличим с сегодняшнего дня на пять рублей, а ты передашь нам секрет массы…
-Не пойдет ваше сиятельство.
-Почему?
-Сегодня я у вас работаю, секрет вам отдаю, а завтра меня — за ворота.
-Не забывайся, Матвей… Яковлев, с тобой говорит дворянин. Никто тебя увольнять не собирается…
-Спасибо на добром слове. А ежели я заболею и сам с завода должен буду уйти? Пропала, значит, моя прибавка…
-Тогда — второй вариант. Можешь держать свой секрет при себе, но изготовь пятьсот плиток на прессе, которым прессуют облицовочную плитку. Помню, был у нас такой заказ…
-Был, — подтвердил управляющий. — Формы в порядке.
-Когда плитки будут пересланы в Петербург и испытаны, будем говорить о пятистах рублях всерьез.
-Это подходяще. Подождать можно. Плитки я изготовлю. Только вот массу надо на завод привезти. Глина для нее у меня в огороде под навесишком хранится…
Князь переглянулся с управляющим. Тот заторопился:
-О чем разговор? Бери на нашем конном дворе лошадь…
-Хорошо, Матвей Яковлев, — продолжал князь. — Жалованье тебе я все же на пять рублей прибавлю. И, кроме того, вот тебе от меня… — И протянул Матвею десятирублевку.
-Спасибо, коль по доброму. — Матвей встал. — А теперь, извините, мне в цех надо, за садкой присмотреть, новенькие работают…
Когда Матвей вышел, управляющий тоже поднялся, сложил короткопалые руки на груди, как во время молитвы. И сладким шепотом:
-Сколько ему милости по доброте вашей! И за что? А я ни за что ему пять рублей не прибавил. Рано еще, не заслужил этого Матюшка, больно много о себе возомнит.
Князь самодовольно улыбнулся:
-Это гарантирует нам, что он не переметнется к Вахтеру.
-А ежели Вахтер ему десятку накинет?
-Уверен — не переметнется. По всему видно, мужик-простота, честный. Из таких в прежнее время самые верные слуги своим господам получались… Поверьте, я немного разбираюсь в людях. Ну, я пошел по заводу. Вы потом подойдете.
-«Разбираюсь в людях!» — Управляющий с усмешкой посмотрел вслед своему хозяину.
Вскоре управляющий огорченно докладывал князю:
-Он, ваше сиятельство, на завод свою массу в порошке привез. В пяти мешках. Дома у себя по малости сушит и толчет. Красные глины, а с какого места — неизвестно, и огнеупорные. И шамот добавляет из черепков, и песок белый кварцевый, что на стекло идет. А сколько и чего кладет — узнать не удалось, как ни следили верные люди. На нашем заводе он только шамоту мелко молотого в состав добавил, и опять-таки сколько — не уследили. Водой все это залил, промесил. В помощники себе взял, сказать только, эстонца глухонемого Карлушку Эндина. И все это ночью, во вторую смену. С эстонцем и глины к прессу носили, и прессовали. Сейчас сохнут его кирпичи, потом в обжиг пойдут и под глазурь. И глазурь свою прячет…
-Сырой массы удалось взять? И хотя бы немного глазурного порошка?
-Массы эвон какой комок, словно для хвастовства, на подоконнике у пресса оставил. А глазури не удалось…
-Глазурь — не так важно. Эти составы давно известны. А ком глины передайте в лабораторию.
Вечером — новый доклад:
-Лаборант загулял, на работу не вышел.
-Так-с! Это интересно. Проспится — пусть анализ массы сделает. Да побыстрей.
Наутро князь беседовал с лаборантом, сделав вид, что не знает о его запое. Студент, морщась, трясущейся рукой написал что-то на листке бумаги, протянул князю.
-По вашему приказанию анализ массы сделан.
Князь внимательно просмотрел столбик химических обозначений, цифры.
-Смогли бы вы по этому анализу составить такую массу?
-Не буресь.
-Почему? — Князь удивленно поднял тонкие брови.
-Требуется анализировать все глины вблизи Боровичей, вплоть до девонских «мяснух» и «зеленух», что мужики возят на Вельгийские бумажные фабрики. Впрочем, девонские по своей структуре выпадают. Но чем черт не шутит. Затем множество раз комбинировать их между собой, с разными видами шамота опять-таки из разных глин и помолов. Бесконечно длинная история без всяких надежд на успех.
-Но смог же Никитин?
-А я не смогу. Мое дело — анализы. Обратитесь к специалистам.
-Понятно. Надеюсь, и вы поймете, что работать здесь вам больше не придется, господин Покровский.
-Была без радости любовь, разлука будет без печали, — продекламировал нараспев Покровский и, громко топая сапогами, в которых чавкала осенняя вода, вышел из прокуренной лаборатории, обдав князя запахом водочного перегара.
-Хам, — проворчал князь и вскоре забыл о незадачливом студенте, сидя за столом управляющего и перекидывая с руки на руку сверкающие глазурью темно-коричневые плитки.
-Надо бы название дать новому керамическому материалу, — как бы про себя сказал он. — Как считаете, господа?
Управляющий, инженер, бухгалтер и даже кассир глубоко задумались.
-«Голицынский», — предложил управляющий.
-Не остроумно и не броско. А ну еще?
-Боровичский, мстинский, — старались служащие. Даже инженер протянул, как всегда свысока: — Княжеский…
-Не то, не то, господа! Выдумки мало, искры. Ну, подумаем еще.
Плитки снова пошли по рукам. Их крутили, подкидывали, чуть ли не нюхали.
-Гладкий какой, — заметил кассир, служащий до этого в земстве и соблазнившийся тем, что Голицын прибавил ему пять рублей жалованья. — Как на памятнике купцу Белозерову, что на кладбище. Так же отшлифован, как маслом смазан.
-Черного видеть мне не приходилось, — чуть улыбнулся князь. — Да, гранит… А что, плитки крепки и рождены огнем. Огненный гранит! Длинновато, правда. Пламя по гречески — пиро… Господа, назовем этот состав — пирогранит.
-Это хорошо, — согласился инженер снисходительно. Остальные также поддержали.
-Славно! А мы-то бьемся… Вот что значит образованность! — послышались голоса.
-Перед отъездом, господа, хочу вам напомнить: в Париже скоро откроется Всемирная промышленная выставка. В русском павильоне отведено место и для огнеупорной керамики. Я решил быть экспонентом. Будьте любезны, господин инженер, проследите за подготовкой образцов. Включите и пирогранит. Не забудьте, заграница может дать нам солидные заказы… Через месяц осмотрю отобранное. Для малого пресса изготовьте новые формы, чтобы на плитках была вытесена надпись: «Пирогранит». Образец надписи сам пришлю из Петербурга. Плиток нужно не менее сотни, нет, лучше сотни три. По старым формам изготовьте из пирогранита еще несколько предметов, чтобы понятно было — из него не только плитки можно делать. Поторопитесь, господин инженер. Теперь о топливе…
Огонь в конторе светился до полуночи, когда в заводские ворота шли рабочие новой смены. Кто-то сказал в темноте:
-Ишь как при хозяине конторские стараются…
-Им что! Их за каждый чих не штрафуют, — отозвался голос из толпы.
Матвей был собою и доволен, и недоволен. Задумка его исполнилась. Радоваться бы и забыть про все невзгоды. Другое примыслить для интереса. А тут завязался узелок. Да не просто это: завилял князь хвостом, денежки бережет, и тут на простом человеке отыграться хочет. Все они такие: и князья, и дворяне, и купцы, и лавочники. Ну ладно, пока там суд да дело, пять сотенных где-то далеко, а хлопот-то прибыло. Правда, сырье припасено, но всё для пресса надо готовить вручную. И всё тайком, тайком. А что, если князь со своими учеными секрет раскроет? У них на то и наука, и лаборатории разные. И прощай пятьсот рублей. А у домишки крыша протекает, ребятишки растут, то-се им требуется. Оно, конечно, теперь Матвей получает побольше, но лишняя пятерка всех дыр в семье не заткнет. Ну что ж, придется ждать…
На третий день покрова выпал первый снежок, словно укрыл землю. Потом опять задождило, и уже чуть ли не до Егория. И наконец установилась зима по-настоящему.
Стало как-то спокойней. Закончилась возня с изготовлением плиток, сделано по приказу управляющего несколько бюстов каких-то греческих богов и богинь — нашлись для них завалявшиеся в складе гипсовые формы. И масса кончилась, а копать глину зимой не будешь.
На работу Матвей, как и все, уходил еще затемно, приходил тоже ночью — день совсем умалился. По воскресеньям, да и то не всегда, шли с Анной на базар купить чего-нибудь съестного или ребятишкам одежонку.
Базаров Матвей не любил, сердился, когда Анна долго торговалась из-за каждой копейки. А у торгашей совести нет. Вот хотя бы детские валенки — цена им, известно, полтора рубля, ежели на шестигодовалого. Так нет, шиботовский валенщик запросит два, а то и два с полтиной. Анна плюнет и предложит рублевку. И начнут — один по копеечке скидывать, другой набавлять. Анна в каждом валенке сотню пороков найдет, торговец — выхваливает свой товар. Переругаются, не раз Анна от товара отойдет, а ей вдогонку:
-Ну, не твоя не моя цена, давай рубль шесть гривен. Себе в убыток продаю, для почина!
Тьфу! От базарной сутолоки, крика, ругани голова болит, домой бы скорей. А пьяных-то сколько, золоторотцев, воришек, попрошаек. Вот стоит мужик в тулупе, видно, что из дальней деревни, штаны домотканные, серого сукна, шапка рыжая, как и борода. В одной руке ременный кнут, в другой — четвертная бутыть с водкой, к празднику, видно, запасся или по какому другому случаю. И вдруг — дзинь! — отскакивает дно у бутылки. Ахнул мужик, озирается: такое-то добро и на землю. А золоторотцы в опорках тут как тут — плашмя валятся, по-собачьи лакают из водочной лужи. Мужик, освирепев от потери, порет пьянчуг кнутом под крик и хохот толпы:
-Вон того красононосого, дядя, шпокни!
-Этого, этого вали, что в одной жилетке!
Глаза бы не глядели на такое!
В торговых каменных корпусах потише, постепеннее. Над входом в каждый магазин икона, и лампадка перед ней зажжена. Как же! Пусть бог поможет купцу покупателя надуть, объегорить, объехать…
И по всему-то городу пахнет горелым постным маслом — рождественский пост. Бедному, известно, щи, заправленные редькой, картошка, похлебка с сушеными грибами, пшеная каша да горох. А тем, кто побогаче, есть что выбрать в магазине — и рыбы дорогие, и фрукты запашистые, ну хотя бы апельсины. Пирог испекут — бедному и в мясоед такого не попробовать…
Перед весной, в великом посту, Боровичи изнывали от скуки, от покаянного церковного звона. Люди становились вялыми, злыми. Начинает томить предвесенняя тоска — так бы и убежал куда-нибудь за тридевять земель. В заводском цехе время шло незаметнее, но придешь домой, усталый, словно вываренный, и не хочется думать, что вот завтра опять то же, что и сегодня. И чтобы не одуреть от серых дней и серой погоды, Матвей старался хоть на часок уйти в город, пройтись просто так, не торопясь, с жадностью присмотреться к первым, еще робким признакам весны, а уже одно ее приближение словно паутину с души сметает. Вот и дорога стала буреть, тяжелее тащить по ней возы крестьянским ребристым лошадкам, и первые милые сердцу сосулечки бахромой повисли пока еще с железных крыш — с драночных они потянутся к земле позже, — и вороны будто какими-то новыми голосами каркают.
Так вот и надумал однажды Матвей зайти к Покровскому, авось не прогонит, на заводе ведь простым парнем был, говоруном.
В дьяконовском доме крепко пахло луком, жаренным в льняном масле, соленой рыбой, кислой капустой и чем-то еще церковным. Мослатая, черная — ни дать ни взять цыганка — встретила Никитина дьяконова кухарка. Узнав, к кому гость, буркнула: «Дома, эвон за печкой дверь к нему», и скрылась в кухне. Матвей постучался, услышал «входи!» и потянул за скобу.
Студент лежал на узенькой железной кровати, поверх одеяла. Был он в какой-то замасленной кацавейке, в подшитых валенках, светло-рыжая бородка клочками топорщилась на серых щеках.
-А, гость дорогой, Матвей Яковлевич! — Покровский сел на кровати. — Что привело тебя в мою обитель? Садись на табуретку, мягких кресел у меня не водится. Может Аграфену за сороковской наладить?
-Есть ли у тебя на сороковку-то? — улыбнулся Матвей, присаживаясь. — Без работы всё? Или устроился куда? А у тебя душно, как в помольном отделении. Бросил бы ты табак.
-Ты, как всегда, прозорливец: не только на водку, — на бутылку пива нет. И накурено — ты тоже прав, батенька только на табак и отпускает по пятаку в день. Все мои радости — книги да вот покурить. Ничего, в пасху и я на батенькин счет натрескаюсь… Нет, верно, пошлем Аграфену, она меня в минуту жизни трудную двугривенным всегда выручает. Ты не смотри, что она вроде египтянки, а душевная искра в ней есть.
-Не за тем я, Владимир Андреевич, просто навестить. Да и скучно одному дома. Нравится мне с тобой разговор вести. А чтобы не всухую было, — может, я и неладно делаю, — вот — сороковка. Больше не с чего.
-Замечательно! — воспрянул студент. — Золотой ты человек. Я сейчас.
Метнулся из комнаты и вскоре вернулся с Аграфеной. Та, покосясь на Матвея, сунула на столик у кровати поднос с двумя рюмками, блюдо капусты с сушеными снетками, политой льняным маслом, соленые огурцы.
У Покровского руки тряслись, когда он разливал водку, но ни капельки не пролил. Матвей, едва пригубив свою рюмку, отодвинул ее в сторону.
Сначала разговор не вязался. Заводские новости студенту были уже не интересны, а других у Матвея не было, в городе же, кроме двух пожаров, за последнюю неделю ничего особо не случалось, да и пожары были пустяковые — баня сгорела да сажу выкинуло. Выпив вторую рюмку, приятно крякнув, студент вдруг тоненько рассмеялся.
-Надо мной, что ли, посмеиваешься?, — осведомился Матвей, — или узоры на мне какие?
-Нет, это я своим мыслям. О капитале и господине Вахтере.
-Надо думать, капитал у него не маленький.
-Не в том я смысле. А вот что слопает ваш завод Вахтер — на это похоже.
-Этого понять не могу.
-А это понять просто, Яковлевич, очень просто. У Вахтера капитал, у других заводчиков — пожиже. Вахтер свой кирпич на копейку дешевле продаст — и год терпеть может этот убыток. А заводчики послабее на такой операции погорели бы — либо завод закрывай, либо его Вахтеру продавай. Подберет Вахтер все боровичские заводы и начнет с покупателей по гривеннику, а то и больше, за каждую кирпичну драть — вот и наверстает убытки. Господин капитал!
-Наше дело рабочее, маленькое, — вздохнул Матвей. — У какого заводчика ни работай, а лишнюю копейку он сам не накинет. Пускай они промеж себя разбираются, нам наплевать…
-Да, да, да! А ты что ж не пьешь? Не хочешь? Ну я и твою рюмку…
-Скажи мне, Владимир Андреевич, отчего ты учиться бросил? Надоело или наука впрок не идет? — осмелился спросить Матвей. — Кабы у меня Яшка или Сережка учились, я б в нитку вытянулся… А может, отец Андрей вам на это согласия не дает?
Студент поставил невыпитую рюмку на стол.
-Дело гораздо сложнее, дорогой мой мастер. Меня вообще лишили права учиться в университете, могу только экстерном сдавать. А я развинтился, и вот… — Он щелкнул пальцем по рюмке.
-Как так — права лишили? За что же, ежели не секрет?
-Об этом секрете каждый полицейский в городе знает и все мои добрые, черт бы их взял, знакомые! Впрочем, ты, кажется, сам в Петербурге жил?
-Да, к цеху приписан. Свидетельство имею.
-Значит, видывал, как иногда студентов некие архангелы с шашками наголо водят? Приходилось? А думал ли ты, за что их водят и в Сибирь угоняют?
-Понятно! — протянул Матвей. — Это я кое-что слыхивал. Выходит, тебя за это самое?
-За это самое, Яковлевич. Только характера у меня настоящего не оказалось, труса спраздновал, уберегся, да и товарищи меня не захотели проваливать. Но я перед ними честен, не иуда, это мое утешение. Вот и получилось, что меня только «за недоношение властям» из университета поперли да сюда, к отцу под надзор. И опять у меня характера не хватило. Слизняк я, Яковлевич, вместо настоящего дела в норку шмыгнул, отцовскими пятачками себя утешаю!
Студент швырнул пустую рюмку в угол и заплакал.
-Нехорошо этак-то слезу пускать, Владимир Андреевич. Жизнь-то у тебя еще впереди.
-В водке она утоплена. А тут еще чахотка. Скорей бы один конец. Но, Яковлевич, встретишь ты еще настоящих людей, не таких рохлей, как я, и попомни — сделают эти люди великое дело для народа, для таких, как ты и твои дети. Будет это!
Интересен был разговор для Матвея, ах как интересен. Но вошел отец Андрей, видимо прямо из церкви, — так от него ладаном и несло. И студент враз изменился, заговорил о пустом, веселом. Дьякон недобро посмотрел на гостя, на пустую сороковку, но, узнав, что это мастер и пришел поговорить о том, как бы хоть одного сына в настоящее ученье устроить, присел к столу, а потом даже бутылку слабого красного принес. Матвею пришлось рюмку выпить, смекая, что не зря дьякон так разорился, хочется ему узнать: а зачем вправду-то забрел сюда рабочий человек?
И Матвей стал прощаться…
За рекой, за городом уже по-предвесеннему синели сумерки, а мастер думал и думал о студенте. «Да, жаль парня. А хорошо бы с ним еще побеседовать кое о чем…»
На другой день вызвал Матвея к себе управляющий и давай отчитывать за то за сё. Сначала рапортичками потряс:
-Тебе доверие оказано, жалование повышено. А работаешь как? В камерах недогара больше нормы! У тебя что, очелочники в бирюльки играют или за огнем следят?
-Дайте дрова настоящие, а не осину-гнилуху. Сколько я об этом вам напоминал.
-Не твое дело мне напоминать! Я управляющий, а ты на палец больше простого каталя. Понятно?
-Раз вы больше меня в обжиге понимаете, так и становитесь на мое место.
-Я-то не встану, а вот другого на твое место найдем: построже у рабочим, посговорчивее с начальством. А то чуть не Матюшкой тебя зовут, шапочки перед тобой не ломят. Другие мастера штрафуют, а от тебя, потворщик, ни копейки не идет заводу. Неужто у тебя все такие ангелы? Ой, смотри, Никитин… Не вбиваешь ты в людей страх божий и почтенье к кому надо, и тебя а грош не поставят.
-Мне это ни к чему. Очелочнику, садчикам да выгрузчикам не до поклонов да почтенья. Коли на то пошло — сменяйте меня, а драть шкуру со своего брата рабочего не буду! Характер не тот!
Управляющий поросенком визжать начал, да и Матвей распалился, не дослушал его, хлопнул дверью, ушел в цех. «Черт с тобой, гони с завода, была бы шея, а хомут найдется, не пропаду, рыжий боров! Знаю, что тебе штрафы с рабочего слаще меду — на рубль оштрафуешь, а с бухгалтером по книгам гривенник выведете, остальное пополам, хозяин-то не здесь, по заграницам катается, по выставкам!»
В цеху достал из шкафчика заветную книжку — не забыть бы, когда с завода погонят. «Нет, этот секрет придержу при себе, может, и пригодится в свое время», — подумал Матвей, и вдруг ноги словно подрезало, ослабел. \сел на лавочку, стал ждать, когда конторщик придет, скажет: «К расчету тебя!»
Но конторщик не приходил. Матвей отдышался и побрел на верх горна, к очелочникам. И тошно, и трудно на заводе, а вот сжился с ним и вроде бы и жалко уходить отсюда, от знакомых людей и стен, от привычной работы…
Утром, подходя к заводу, Матвей был уверен, что его от проходной повернут в контору за расчетом. Нет, пропустили, как обычно. Но через полчаса прибежал в цех конторщик, выпалил, задыхаясь:
-В контору пожалуйте, поскорее!
Матвей не спрашивал зачем, но на душе стало нехорошо. Снял холщовый фартук, сполоснул руки, прихватил узелок с обедом.
В конторе народу полно, все матера вызваны, десятники — с дровоколки, лесной биржи, обозный. Мнутся, перешептываются, не знают, зачем их созвали. Матвей выжидающе у двери встал.
-Все в сборе? — строго кашлянув, встал управляющий. — Так вот, господа мастера и прочие, от его сиятельства получены срочные депеши из Парижа. Изделия нашего завода на выставке французам и другим иностранцам очень понравились, а особенно из этого, как его… пирогранита. Большой заказ возможен…
«Вон он что!» — Матвей малость приободрился.
-Дальше. Приказано наш завод переименовать. С сего числа будем называться «Завод «Пирогранит» князя Голицына». Понятно?
-Понятно! — загудели голоса.
-То-то же! Спросят, где, мол, работаете, — отвечайте: на заводе «Пирогранит» князя Голицына. — Управляющему, видимо, нравились эти слова: признося их жмурился, как кот на воробья. — Ну, с этим пока всё, идите и объясните рабочим.
Матвей тоже хотел уйти, но управляющий значительно сказал:
-А ты останься, с тобой особый разговор.
«Значит, уволит!» — мысленно вздохнул Матвей.
Но управляющий, когда приглашенные вышли, неожиданно предложил мастеру присесть, порылся в бумагах.
-Ну тебе и счастье, Матвей Яковлев! Такое и во сне не привидится.
«Измывается надо мной», — решил Матвей, вставая.
-Сиди, сиди и слушай. Вот что пишет князь: «Предлагаю вам, господин управляющий, направить в Париж, по указанному ниже адресу, одну тысячу кирпича огнеупорного, сто пудов шамота, шестьсот пудов массы пирогранита в порошке. Здесь, на выставке, уже отведено место для постройки небольшого двухкамерного горна для обжига изделий из пирогранита, каковые будут по изготовлении продаваться как сувениры посетителям выставки».
-Это хорошо, — сказал малость успокоившийся Матвей.
Но управляющий предостерегающе поднял палец — главное, мол, впереди — и стал читать еще важнее:
-«Для устройства горна, формовки и обжига изделий приказываю направить в Париж составителя пирогранита Матвея Никитина. Проезд его и содержание на выставке принимаю на свой счет, для прокорма же его семьи в Боровичах выдайте ей, пока Никитин будет в отъезде, двадцать рублей ежемесячно. Господину управляющему лично проследить как за отправкой в Париж указанного выше груза, так и за выездом Никитина, коему в Санкт-Петербурге надлежит обратиться к моему представителю…»
Матвей почувствовал волнение. Приоткрыв рот, замерли и конторские, позабывшие про свои перья и счеты. «Вот счастье мужику — в Париж едет, а тут и в Санкт-Петербург в кои-то веки удается съездить» — читалось на их лицах.
-Понятно? — спросил управляющий. — Собирайся, Матвей Яковлевич, покажи французам, как русские мастеровые люди работать умеют!
-А ежели не поеду?
-Что ты, что ты, господь с тобой! Сто раз потом спокаешься. Князя не гневи! Ты лучше скажи, сколько у тебя массы этой… пирогранитной в цеху? Нисколько? Ай, ай, грех какой! А когда будет? Через месяц? Гм! Людей, подводы — все дадим, только, ради Христа, не медли.
-Массу заготовить можно, — повторил Матвей. — А вот семье… на двадцать-то рублей? А мне что? На десятку да в чужой стране, в чужих людях жить? Ну, пусть проезд бесплатный, так мне там не гулять, работать придется. Горно сложить, изделия формовать, обжигать их…
-В едином лице — целый завод, — пошутил бухгалтер.
-Экой ты копеечник, — застонал управляющий. — Пользуешься моментом! Ну ладно, еще пятерку твоей семье накину, так и быть, но только не медли… А поедешь в чем? В этом пиджачке да в замызганных сапогах? Там, брат, заграница, там чисто ходят. Ладно, купим тебе за заводской счет костюмишко поприличней, башмаки, шляпу тоже надо… Эх, хлопоты! Ну, договорились?
Матвей был доволен, и даже не столько поездкой в Париж — в это просто не верилось, — а тем, что его пирогранит в честь попал, и еще тем, что не уволили его с завода, как утром думалось…
Доволен был и управляющий: он и не подумал сказать Матвею, что князь приказал в письме выплачивать семье Матвея все тридцать пять рублей, а Матвею положил заработок в Париже особый. Десять рублей, глядишь и останутся вот здесь, в конторе, вернее, будут дружески разделены с бухгалтером.
Накопать разных, нужных и ненужных, глин (ненужные, чтоб сбить с толку любопытных), высушить их, размолоть, засыпать в плотные мешки, на каждом условный знак черной жирной кистью написать, зашить мешки покрепче — все это заняло не так уж и много времени. И шамота всякого (тоже для отвода глаз) приготовили. Глазурные порошки пришлось в жестяные ящики засыпать, под замки их взять. И вот все это погружено в красный вагон; туда же, по совету управляющего, уложили и пресс для формовки облицовочных плиток с выпуклыми надписями «Пирогранит». И вагон покатился в Париж.
Дошла очередь и до Матвея. Костюм ему купили хороший, за двенадцать рублей, ботинки, котелок и даже всякую справу под галстук — манишки, манжеты. Глянул на себя в зеркало — кабы не борода клинышком — истинный бы барин. Но барские манишки и галстук Матвей тут же с себя содрал — тяжело в таких, как лошадь в хомуте.
-На месте надену, — пообещал Матвей управляющему и отправился в Париж в любимой синей косоворотке…
