Виталий Гарновский. Огненный гранит. (Часть 4-я. Заключительная)
Ох, каким длинным был тот последний час пути, когда паровозишко-малосилка тянул вагоны по ветке от Угловки до Боровичей. Но и этот час к концу пришел, и вот идет Матвей по знакомому булыжнику и не может с лица улыбки согнать — прибыл-таки, да еще и в воскресный день. И все Матвею любо кажется — и запыленные стены заводов, и деревянные домишки в Голодаевском овраге, и даже мужицкие подводы. А пахнет-то как хорошо, знакомо — растущей у забора ромашкой, яблоками и тут же серой и каменным углем от заводов наносит. Париж? Где он? Далеко отсюда и вот уже вроде забывается.
День прошел куда лучше! Не раз Анна самовар заново ставила на стол, бегала за баранками и водкой — не для Матвея, для родни и знакомых, не снимала с широких плеч французский платок, а с ног французские башмаки. Ребятишки не столько рубахам были рады, сколько французским дудкам-свистелкам, хотя Матвей купил их в Питере: чего же во Франции на пустяки деньги тратить? Язык высох рассказывать гостям о чудной стране. о выставке и о прочем. Медаль каждый в руки брал, любовался и обязательно себе на грудь примеривал, но огорчался, что без ушка она. Слесарь Кудимов кричал:
-Яковлевич! Дай мне ее на пять минут, мигом ушко припаяю. Пожалели французы на ушко серебреца, а я не пожалею. Зато как повесишь на грудь — все городовые тебе честь отдавать будут!
-Мне этой чести не надо, — отзывался Матвей, отдуваясь после не знать которого стакана чая и посыпая ржаной ломоть крупной солью.
-Матюша, да что ты всё хлеб да хлеб! И пирог есть, и булки, и баранки, — сокрушалась Анна.
-Не отъелся я еще русским-то ржаным. А во Франции белый приелся…
-Ржаной хлеб всему голова, — поддержал зятя Петр Семенович. — Выпьем, Матюша!
-Выпьем! — соглашался Матвей и чокался с шурином стаканом чая.
-Эх, водяная твоя душа! — обижался тот.
Наконец-то все разошлись, утихло в избушке, и ребятня, набегавшись, повалилась спать. До вторых петухов шепотом рассказывал Матвей Анне о своих путешествиях, а жена ему столько заводских и уличных новостей сообщила, что Матвей наконец сказал:
-Оставь и на завтра, Нюра! Давай-ка спать… А уже осенью попахивает, скоро и желтый лист полетит с березок.
Утром, как обычно, по гудку пошел на завод. Управляющий встретил его с улыбочкой, поздравил с приездом, с медалью, попенял, что не принес ее показать.
-Как-нибудь в другой раз, — ответил Матвей и подал управляющему пакет от князя. — Так мне кула прикажите?
-Обожди малость. — Управляющий напялил на нос очки и вскрыл конверт. — Может, тут какое особое распоряжение насчет тебя. Этот приказ — тебе, господин бухгалтер, эти чертежи — инженеру. Ага, вот и мне. — И погрузился в чтение, шевеля толстыми губами. Дочитал, скинул очки и — Матвею:
-Приказ от князя таков: оставить тебя на прежнем жалованье — тридцать пять рублей, на не на горне, а заготовить тебе глины для выделки пирогранита. Копачей дадим, подводы. Счастливец ты, Никитин, бога тебе за князя молить надо! Постой, тут еще про тебя. Слушай: «Если Никитину тяжело работать на заготовке глины, то оставить его по-прежнему на обжиге с тем, чтобы он указал, с каких именно мест и в каком количестве заготовлять глины». Понял? Ну, на что согласен, то и сделаем.
«Хитер князь, подумал Матвей. — Этак он мой секрет выведать хочет. Нет, не выйдет!» — и вслух: — Ладно, займусь глиной…
В первые по приезде дни чувствовал себя хорошо, бодро, работалось охотно. Рано приходил на завод, тормошил возчиков, копачей. Для отвода глаз копать стали в шести местах: в трех по-пустому. Управляющий арендовал глиняные копки у крестьян, на чьих землях они находились, поварчивал на Матвея: в расходы, мол, вводишь, но то и ухом не вел. Поработав на копках до вечера, он спешил на завод — надо было указать, какие глины сушить, какие молоть, куда что складывать. После дневной смены Матвей, отдохнув час-другой дома, опять торопился на завод и со своим верным помощником Карлом, закрыв двери помещения, чтобы не подглядывали, смешивал глины и шамоты так, как это было нужно. Потом вызывал каталей с тачками, и они отвозили массу на склад: указания от князя на то, какие делать изделия, еще не поступили.
Заосенило в том году рано. Уже на успенье подул зимник, сразу резко похолодало. Потом ветер все чаще заворачивал на гнилой угол, на заход солнца, нес тучи, хлещущие землю ледяными дождями. И Матвей, раз-другой промокнув в своей легкой одежонке на копках, продутый до костей ветрами, прихворнул. Хворь была нехорошей, повторилось то же, что когда-то было с ним в Питере. Опять то горела, то ледяной становилась голова, ночами рубаха сырела от липкого пота. Кашель бил постоянно.
Анна всполошилась, отпаивала мужа крепким чаем, покупала молоко, носила какие-то пыльные травки от соседок, от знающих бабок. Разок попробовал Матвей выпить водки со сладким крепким чаем, но чуть все внутренности не вывернуло это снадобье.
-Ничего, — утешал он жену. — Это к погоде. Вот установится она, потянет на морозы, и все у меня пройдет.
А сам тоскливо думал о том, как Анне вдоветь придется, как ребята без него в жизнь пойдут, в люди. Эх, кажется, не ему внучат качать. Думал так и все поглядывал в окно — не голубеют ли разрывы среди туч, не тянет ли к морозу. Нет, занепогодилось надолго. И надо опять к копкам идти.
Пересиливая себя, поднимался по утрам, когда кружилась, ломила голова, болели кости, до боли в спине мучал кашель. А в доме было так тепло, жарко полыхали дрова в печи, крепким утренним сном спали ребятишки. Поев наскоро, безо всякой охоты и чуть взбодрив себя чаем, напяливал одежонку, ежась переступал за порог в серую муть рассвета, навстечу знакомому басистому гудку. Потом ничего, как будто разламывался, веселел на людях…
Наконец-то выдался ясный, тихий и теплый денек. Матвей шел с работы довольный и погодой, и тем, что кашель как будто сбило и голова не тяжелая. Дома Анна подала записку.
-С завода прислали, от управляющего.
Мастер прочел: «Матвею Никитину. Завтра на копку не выходить, быть при конторе, приезжает его сиятельство».
-Ну, Семеновна, — сказал Матвей, — князь приезжает. Получу от него за свой пирогранит пятьсот рубликов и перейду в цех, там потеплее. А на эти деньги одежонку справим, прочее, что надо, да и тна черный день отложим рублик-другой.
-Валенки новые всем хорошо бы, рубахи все ветхие, срам в баню идти, — начала пересчитывать Анна. — Возьми-ка карандаш да бумажку, а то запамятую, чего надо купить.
Вечер прошел в хороших разговорах, расчетах. Анна даже насчет коровы намекнула, свое бы молоко и Матвею оно вот как надо…
-Ладно с коровой, потом поговорим, когда деньги перед нами лежать будут. Вот Яшку бы куда в настоящее ученье определить.
На этот раз Голицын заранее предупредил о своем вместе с компаньоном приезде. Приказано было в цехах все прибрать, хлам вынести. Давались и другие указания, так что управляющий, читая их, только постанывал, крутил круглой, всегда низко стриженной головой. Бухгалтер тоже был озабочен.
-Приедут французы — попрут нас отсюда, своих поставят…
-Да брось ты ныть, заячья душа! Еще ничего неизвестно. Это немцы в России приживаются, а французы нашего климата не выносят.
-За хорошие деньги и они любой климат вытерпят. Вам-то хорошо, малость оперились на заводе. Знаю, отойдете от князя — лесным делом займетесь.
-И ты на свой магазин прицеливаешься, молчал бы лучше. Делились мы с тобой, почитай, поровну…
Такие разговоры вели они лишь тогда, когда в конторе не было посторонних. Теперь же управляющему приходилось круто — носился по цехам, орал, бранился. И бухгалтер томился, сводил в своих толстых книгах концы с концами. Французы, они не князь, каждую бумажку, каждый счет проверят. Вот кабы никто из них по-русски не кумекал…
Князь явился не прямо с поезда, а под вечер, когда его компаньоны отдохнули и покушали исправно. В конторе они не задержались, сразу пошли на завод.
Матвей маялся в цеху без дела, сидел на любимой скамье в теплом углу, смотрел, как командует Васька Паутов — горновой мастер. Вот такие мастера по нутру управляющему — крикун, матерщинник, того и гляди иному рабочему кулаком в лицо заедет. И рабочие угрюмо сторонились Паутова. Очелочник Лоскутов шепотом пытал Матвея:
-К нам-то скоро опять в цех, Яковлевич? А? Дождется Васька, что мы ему в цеху ха-а-а-рошую шипку устроим как-нибудь вечерком за заводскими воротами.
-Не знаю пока, — ответил Матвей.
А Васька льстиво заговаривал с ним, присаживался покурить, хотел выведать — быть ли ему постоянно мастером или Матвей его с теплого места выжмет? Но от Матвея слышал только «да» либо «нет».
-Лечиться вам надо, Матвей Яковлевич, — сочувствовал Васька.
-Лечусь, — отвечал Матвей. И, чтобы позлить Ваську, добавлял: — Дело на поправку идет.
Показались владельцы завода — впереди два француза потолще, в сюртуках, в шапочках с козырьками, вроде фуражек, потом один потоньше с лакированным портфельчиком в руках. Тут же и князь — беседует с компаньонами по-французски. Шли не торопясь, приглядывались.
Матвей встал, как и другие рабочие, скинул шапку. Князь заметил его.
-А, Никитин! Здравствуй! Много ли массы заготовил? Через день-два она в прессы пойдет.
-Заготовлено сколько могли. Можно и дальше…
Князь сказал что-то по-французски, кивнул на Матвея. Французы воззрились на него. Матвей, как научился в Париже, с легким поклоном:
-Бонжур, мосье!
-Бонжур, бонжур, — улыбнулись французы и тоже слегка поклонились Матвею. Князь еще что-то поговорил с ними. Пошли дальше.
-Чего ты с ними балакал? — окружили Матвея рабочие. — Здорово ты по-французски умеешь, Яковлевич! Скажи еще чего-нибудь!
-Ничего я с ними не балакал, — отвечал Матвей, почему-то досадуя на себя и за французские слова, и за свой поклон. — Сказал я им «добрый день», какой же теперь день? Да позабыл я, как вечер по-ихнему. Я и всего-то десяток слов знаю…
Рабочие разошлись по своим местам. Матвей снова сел на лавочку. И зачем сюда вызывали, зря время проводил, хорошо хоть в тепле.
Через час его позвали в контору.
,В конторе только князь, управляющий и бухгалтер, французы, видно, отправились досыпать или доедать. Князь сидел сердитый, управляющий — красный, потный, то и дело ерзал комком платка по шее и лбу, бухгалтер осторожно пощелкивал костяшками счетов…
-Вот что, Никитин, — отрывисто, четко заговорил князь, как только Матвей перешагнул порог. — Массы для пирогранита заготовлено мало, хотя денег на это всажено много. Так работать нельзя. Управляющий тобою недоволен. Недоволен и я. И потом — почему заготовляется много таких глин, которые в массу не пойдут? Значит, ты все делаешь умышленно, таишь состав. Важный и срочный заказ, а ты какими-то фокусами занимаешься. Еще раз — почему?
-Уговаривались с вами — пятьсот рублей чтобы мне. Тогда скажу, сколько и чего в массу надо.
-Ерунда, братец! Не стоят твоя масса и твой секрет таких бешенных денег. Да он уже и раскрыт, этот секрет. В ты — пятьсот рублей! Слышали, господа? — повернулся он к управляющему и бухгалтеру.
-Зарвался ты, Матюшка! — просипел управляющий.
-Много о себе думает! А еще тихоня! — поддакнул бухгалтер.
-Так вот, Никитин, — опять заговорил князь. — Или клади сюда, — он стукнул по столу, — свой, как ты говоришь секрет и мы с тобой в расчете…
-Как это в расчете?
-Тебе прибавлено жалованье, твоя поездка в Париж обошлась в копеечку — ты и сам деньги получал, и семье твоей в это время деньги шли.
-В Париж я не своей волей ездил. И мне за работу вы платили, не за гулянье. Далеко еще до пятьсот, ваше сиятельство. А еще своим словом ручались…
-Молчать! — крикнул князь, вставая. — Ты, кажется, в Париже кое-чего нанюхался, чего не полагается русскому мужику? Мне таких, как ты, не надо! Вон!.. Выпишите ему расчет с сегодняшнего дня, — бросил он бухгалтеру.
— Ему, ваше сиятельство, за ваш счет нами костюм куплен, и шляпа, и башмаки, и прочее, когда он в Париж ехал, — забормотал управляющий, тоже встав и укоризненно глядя на Матвея. — Вот так бог гордых карает, Никитин, а ты… Смирись, проси у князя…
-Довольно! — оборвал его князь, глядя в окно, по которому бежали мутные капли дождя.
Этого дождя не замечал Матвей, выйдя за заводские ворота и бредя по булыжной мостовой, скользкой от серой глины, на три пальца покрывавшей ее. «Как круто князек дело повернул: вон — и все тут! Ладно! Матюха не пропадет. Ишь ты — «вон»! Как собаку за ворота вышвырнули. Дворянское слово! Где оно? А я-то, дурак, с Анной губы на пятьсот рублей распустил. Ничего, походим и в опорках, как допреж ходили!»
Так не то думал, не то говорил вслух Матвей. Дождь промочил ветхий пиджак, тяжелая дрожь змеей скользнула по телу. И Матвей, даже не удивляясь себе, завернул в кабак и хватил стакан водки…
Но горе, душившее его, не давало хмелю разгуляться — трезвым пришел домой, коротко рассказал Анне о княжеском «вон» и, не слушая ее расспросов, полез на теплую печь. Нашел в себе силы пошутить:
-Вот и высплюсь. Хорошо! Завтра на работу идти не надо, спи, отдыхай!
Анна шикнула на ребятишек:
-Тятенька болен, не тревожьте его, ужинайте молочком да спать заваливайтесь.
И скоро в избушке стало тихо-тихо, только часы-ходики почикивали на стене да с улицы доносились не то песни, не то рев — гуляли рекруты…
Дня три Матвей сидел дома. Казалось ему, выйди на улицу — все его расспрашивать начнут, жалеть или посмеиваться, а хуже того — поучать: «Ты бы, мол, смирился, Матюшка, князю бы в ноги. Экое место потерял — мастером был, на хорошем жалованье, не дровоколом, не тачку гонял!» Нет, не надо ни этих слов, ни жалости.
Спасибо Анне. С той же ровной, мягкой улыбкой уговаривала мужа, и вроде легче становилось от ее слов.
-Ну чего задумался, Матюша? Подумаешь, с работы прогнали. Не за пьянство-буянство. Деньги пока есть, да и я чуть не каждый день копеек пятнадцать, а то и двадцать зарабатываю. Проживем, был бы ты здоров! А ты здоровье не бережешь, вон ночью опять кашлял — страшно было слушать. У меня в печь молоко парить поставлено, сейчас достану, попей, кашель отмякнет. И худеешь ты, Матюша, совсем мало ешь. Вот я баранинки куплю, щей наварю погуще, оно полезно. А может красного вина купить, портейну или как его? Пил бы перед обедом по рюмочке…
«Нет, довольно на печи лежать, — решил Матвей, — семью кормить надо, самому, пока брожу, тоже кусок хлеба надобен. Буду опять печным ремеслом заниматься. Яшка подрос, подручным будет, пока парня хотя бы отцовскому ремеслу обучить».
О пятистах рублях старался и не думать. Мечтанье это одно, обман самого себя. Такие деньги простому человеку только приснятся, а добыть их можно обманом либо грабежом, как иные. Это не ему, не Матвею-печнику…
Французы побыли малость и уехали, но князь, к неудовольствию управляющего, застрял в Боровичах надолго, даже квартиру снял на Каменной улице. Крепко не нравилось это и бухгалтеру — князь полез в его книги и бумаги: оказалось, он кое-что в этом понимает, а чего сразу не раскумекает, то добирается. Видно, потерся среди заводчиков и фабрикантов — прижимист стал.
Прессы, вырабатывающие пирогранитные плитки — английский заказ, чавкали и днем и ночью. Но прошло немногим больше месяца, и масса, заготовленная Матвеем, кончилась. В Боровичи срочно вызвали инженера-бельгийца, работавшего у французов, доку в керамическом производстве. Инженер этот и по-русски говорил сносно. Придирчиво осмотрел он все цеха, а потом засел в лаборатории. Носили и носили туда ему глины, запасенные Матвеем, составляли массы и так и этак — вместо пирогранитных плотных плиток из горнов после обжига выгрузчики сыпали на тачки темно-бурые или черные бесформенные комки.
Иногда как будто и получалось что-то вроде пирогранита, и князь на час веселел, становился разговорчевее. Но в контору входил инженер (над всегда дымящейся трубочкой в его рту поблескивал золотой зуб) и говорил:
-Не то, господа, не то. Это не пирогранит, а… горшок.
И князь начинал барабанить пальцами по столу, отвертывался к окну, смотрел, как летят и тут же тают в глинистых лужах первые снежинки.
Осенью печнику всегда работа есть. Летом о печке кто вспомнит — тепло, а похлебку сварить и на щепках можно. Но зима грозна морозами… Не успевал Матвей вывезти трубу еще одной печи, а новый заказ тут как тут.
Но болезнь не отступала. Особенно трудно приходилось печнику, когда он разваливал старую печь, задыхался от запаха сажи, накопившейся в трубах, от пыли, золы. Слабее стали руки, а кирпич тяжелей. Яшка старался вовсю, но много ли силенок у парнишки? И, жалея его, Матвей частенько сам брал лопату, замешивал раствор…
Осень затянулась. Давно минул покров, а листья облетели только с берез на городском кладбище, на тополях и сирени в купеческих полисадниках лист был еще зеленым, упрямился. Да и в траве по обочинам видны были цветы одуванчиков, обманутых поздним теплом, — не весенние солнечно-желтые, а какие-то вялые, в грязи.
Особенно тяжело стало Матвею, когда он узнал о смерти Владимира Покровского. Чахотка доконала студента. Так и не успел Матвей передать ему поклон от русских из Парижа.
Да, Париж… Иногда хотелось опять побыть под его теплым небом, среди бойкого, жизнерадостного народа. Но тут же Матвей вздыхал. Не Париж его тянет, а тепло в нем! Ну что ж! Может, и весны дождемся. Только вот Покровский не дождался…
С похолодевшим сердцем смотрел он однажды утром на небольшой сгусток крови, что сплюнул на землю. Кровь стала показываться все чаще, и Матвей как быдто привык к этому…
Новые печи класть было легче, проще, чище. Но в городе таких заказов было немного. И Матвей был рад, когда ему предложили поработать в селе Волок, где в новой земской школе надо было сложить сразу четыре печи.
Пошел туда с Яшей, старался подшучивать нал ним:
-Ну, молодой печкарь, как-то ты шестнадцать верст по такой склизкой дороге пройдешь? Ты же городской, далеко ходить не привык!
-Да и ты, тятя, тоже городской, не хвались. Я впереди тебя всю дорогу буду.
-Ну-ну, тапой, топай! Смотри в грязи не завязни, а то сам вылезешь, а ноги в ней оставишь. Куда мне безногого?
Брели, чавкая сапожишками, по лужам до Гверстянки, до Волгина, мимо богатых барских усадеб, мимо потемневших от дождей мужичьих изб два печника — мастер и ученик…
Перед самым Волоком Матвей присел на придорожный валун, сказал:
-Иди, сынок, вперед, я догоню. — И отвернулся, стараясь скрыть от Яши тонкую струйку крови, вдруг потекшую изо рта. Часто забилось сердце. Но отдышался, жадно и долго пил ледяную воду из лужи. Встал, покачиваясь, побрел в густеющих сумерках к огонькам села.
Скверное настроение Голицына усиливалось с каждым днем — всем и всеми он был недоволен. Управляющий и бухгалтер старались ни в чем не перечить хозяину, с собачьей угодливостью ловили каждое его слово, с терпеливо-виноватым видом переносили каждый упрек и срывали свою злость на мастерах и рабочих. Только бельгиец-инженер, колдовавший в своей лаборатории, был невозмутимо спокоен, насвистывал сквозь зубы что-то веселенькое. Князь каждый день заходил в лабораторию, но инженер только плечами пожимал: мол, терпение, мосье, и еще раз терпение!
Раньше князь любил получать почту: кипу газет и журналов, письма, вскрывая которые он как будто погружался во все новое, интересное или же встречался с таким, с чем надо было поспорить и переспросить — сил и ума, казалось, для этого хватало. Но в последнее время князь ожидал почтальона с затаенным страхом. После полудня в контору входил старик почтальон, бывший солдат, по-военному, чуть набекрень носивший форменную почтовую фуражку. Клеенчатый плащ старика сверкал от капель дождя, рыжие с проседью усы его были мокры. Покрасневшими пальцами раскрывал он свою суму, выкладывал перед бухгалтером газеты и несколько писем. Князь, хмурясь, наблюдал за неторопливыми движениями почтальона, потом отворачивался к окну.
В Боровичах князь не получал газет и журналов — их приносили управляющему и бухгалтеру. Князь ждал и боялся писем, особенно с нерусскими марками на плотных полотняных конвертах. Они приходили все чаще. Бухгалтер на цыпочках подходил к столу князя, осторожно клал эти письма перед хозяином и так же неслышно удалялся.
Голицын не спешил вскрывать неприятные конверты. Он заранее знал содержание писем. Английская строительная компания, заказавшая пирогранитные плитки, напоминала: сроки поставок истекают, нарушение их ставит под вопрос сам контракт. А неустойка за отказ от контракта была такой, что выплатить ее означало по сути дела закрыть завод или целиком передать его в руки компаньонов-французов, если они только захотят этого. А компаньоны тоже вежливейше, но все настойчивее осведомлялись, как идет выработка плиток, сколько их уже отгружено в Англию…
И князь опять шел в лабораторию или бесцельно бродил по цехам. Наконец у него состоялся решительный разговор с инженером-бельгийцем. Выслушав претензии, тот спокойно, попыхивая трубочкой, парировал:
-Даже компот из фруктов пяти, шести видов может быть крайне разнообразным, простите за кухонное сравнение, если каждый раз изменять количество того или иного компонента. Здесь дело еще сложней: надо ставить не десятки, а сотни, возможно, тысячи опытов, проб, проверок, комбинируя глины, шамоты, пески. На это надо время.
-Время не ждет, — буркнул князь, вспомнив письма с английскими марками.
-Понимаю. Ваш мастер, видимо, составлял массу не путем бесконечных поисков, а использовал секреты местных гончаров. Я уже имею сведения об их искусстве, видел посуду, изготовленную ими, — она очень хороша. Но гончары не имеют записанных рецептов своих смесей, они держат это в памяти.
-Не идти же к гончарам…
-Конечно, это не к лицу предпринимателю.
-К какому же выводу вы пришли, госполин Дежан?
-К очень простому. Если вам дорого время, а время те же деньги, как говорят англичане, то я советовал бы вам купить секрет пирогранита у того, кто обладает им. Это дешевле и проще…
Князь подумал. Потом решительно встал.
-Кажется я сделаю по-вашему, мосье Дежан. Действительно, можно потерять больше.
-Князь, я понимаю, вам неприятно уступать мастеру. Но не обязательно переговоры вести лично вам.
-Благодарю вас. Вы предугадали мое решение.
-Рад этому! Должен сообщить вам, что меня мои принципалы вызывают в Париж. Завтра я уезжаю. Что поручите передать им письменно или через меня?
«Знаю, что ты им передашь!» — подумал князь злобно, но улыбнулся:
-Об этом поговорим сегодня вечером, если вы не против.
-Готов служить вам.
И инженер начал мыть руки, посвистывая, как всегда.
А князь приказал управляющему немедля найти Матвея и переговорить с ним. Пятьсот рублей будут выплачены создателю огненного гранита, черт с ним!
Утром князь пришел в контору бодрым, румяным от легкого морозца. Да, начались утренники, безоблачное небо радовало всех, даже на заводском дворе люди перекликались веселее, с наслаждением топали по толстой ледяной корке на вчерашней луже у заводской стены.
-Как мальчишки, — сначала улыбнулся, потом нахмурился князь. А рабочие, завидев его, быстренько разошлись.
Князь спросил кланяющегося ему бухгалтера, где управляющий.
-Вон идет, ваше сиятельство!
-Всё в порядке? — нетерпеливо спросил князь управляющего, едва тот захлопнул за собой дверь.
-Не всё, ваше сиятельство, не всё, — плаксиво ответил управляющий. — Не получилось дело…
-То есть как? Уже на пятьсот не соглашается?
-Теперь он со всем согласен, раб божий Матвей. Вчера похоронили его. На городском кладбище…
-Умер?!
-Успокоился. Семья так горюет…
-Позвольте, как же так? — вспыхнул князь и, сдержав себя, отвернулся к запотевшему окну.
-Жена его рассказывала, клал Матвей печи в Волокской школе. Работу кончил, домой пошел. Перед Волгином, верстах в шести от города, лег в сторонке у дороги, кровь горлом пошла, ведь он чахоточный был… Сынишка его всю ночь возле отца просидел, костерчик распалил, жутко ему было. Утром через прохожих в город матери весть дал. Привезли Матвея холодным. Царство ему небесное. Тихий человек был, а выдумщик.
Потер глаза платком, наблюдая из-под него за князем. Князь стоит, смотрит в окно, посвистывает. И управляющий высморкался в тот же платок.
Князь повернулся:
-Через два дня уеду в Петербург. С вами, господин управляющий, я буду говорить особо, дам нужные указания, а вы, господин бухгалтер, как только месяц кончится, срочно составьте обычный отчет, вышлите мне без задержки. Понятно? Я пройдусь по цехам. Один.
Шел по цехам угрюмый, словно не видя никого, шел, думал: «Не в последний ли раз я тут прохожу, вчерашний хозяин завода?»
А в конторе управляющий и бухгалтер беседовали в полголоса:
-Ну и пусть уезжает, надоел! А подкузьмил его Матвей, ах как подкузьмил!
Шел самой серединой Успенской улицы очелочник Лоскутов, разводил руками, рассуждал сам с собой. Выпито было у Лоскутова.
-Посиди с нами, дымная душа! — окликнули его старики со скамеечки под березками. Сидели на ней, беседовали — время летнее, вечернее.
-Мир честной компании! — снял шляпу Лоскутов. — Вот — гуляю!
-С какой же это радости? Или с горя?
-С горя, друзья мои! Расчет получил!
-С завода? За что?
-Не я один. Всех до одного рассчитали. Закрылся наш завод. Неделю горны холодными стояли, а вчера наехали какие-то господа с ясными пуговицами по брюху, выдали всем нам расчет и стали завод описывать, везде печати ставить. И вот — гуляет Лоскутов, как барин, без дела! Где теперь скоро работу сыщешь? Похожу по заводам, да ведь не я один уволен. Хоть колчедан иди из реки выгребать. Это мне-то, очелочнику?
Еще один пожилой подошел. Послушал Лоскутова и стал рассказывать:
-Правду он говорит. Прогорел князь Голицын, опечатали его завод. Неустойку англичанам не выплатил, ну и вот, пожалуйте бриться! Помните Матвея-то Никитина? Поломался князь, не купил у него секрета пирогранита, а когда хватился — Матвей уже под земелькой лежал.
-Какие дела, какие дела! — качали головами беседчики. — Ну, князю что? Он вывернется, у него везде рука. А ведь три сотни с лишком нашего брата без работы осталось. Три сотни!
-И конторское начальство… того?
-Миловать не стали. Да что им! Управляющий деньжонок накопил, теперь сам в купцы полезет, бухгалтер тоже уха не провешивал. Эти проживут с песнями. А вот рабочим-то каково?
-И большая семья после Матвея осталась?
-Трое ребятишек да жена. Бьются, конечно, без кормильца, а что поделаешь?
-Н-да, жизнь наша такая. Глиняная! Работаешь — нехорошо, едва на хлеб с квасом деньгу добудешь, а без работы и совсем нищета!
-Лоскутов, не дремли! Не вешай головы, не ты один гуляешь.
-Да, Матвей Никитин умный был мужик, но видно, не ко времени.
-Это точно, братцы.
-А когда, по-твоему, для умных мужиков время будет?
-Когда-нибудь, может, и будет. Не нам это знать.
-Кому-нибудь… Ну, никак пора и ужинать идти. Солнце низко…
Весна. Зимние рамы выставлены, а стекла летних протерты до блеска, и в залах Боровичского краеведческого музея необычно светло и как-то празднично.
Работник музея, приветливо улыбаясь, поднимается навстречу трем посетителям. Один из низ пожилой, но еще без седины в черной бородке, двое — молоды и, по всему видать, студенты. Они с портфелями в руках, какими-то приборами, ящичками.
-С чем поздравить? Раскрыли секрет?
-Куда там! — машет рукой пожилой и опускается на стул у витрины. — Не так скоро это делается. Хотя заведующий лабораторией во всем оказал на помощь… Сегодня уезжаем. А жаль!
Входит еще один товарищ, видимо из местных руководителей. Невольно прислушивается к разговору. Работник музея знакомит его с гостями.
-Из Москвы. Научные работники. Ищут облицовочный материал для будущих станций первой очереди Московского метро, вот и заинтересовались пирогранитом, осмотрели хранящиеся у нас кирпичики и плитки.
-Прекрасный материал, — подхватил бородач. — Очень хорошо смотрелась бы залитая электрическим светом станция, стены которой сверкают темно-коричневым пирогранитом. Но… испытывали образцы, расспрашивали старых рабочих, а состава раскрыть не смогли. Не успели…
Один из студентов добавляет:
-Я слышал, о Веселове и его огненном граните здесь рассказывают, будто бы отравили изобретателя конкуренты князя Голицына, вахтеровские прихвостни…
-Ну, это легенда, — мягко говорит музейный работник. — На самом же деле Веселов умер от чахотки.
-На какой же выставке он был награжден медалью? — спрашивает пожилой, с бородкой.
-На Всемирной Парижской 1889 года. А медаль жена Веселова в трудное время заложила ростовщику. Вскоре дом ростовщика сгорел со всем добром. Медаль пропала навсегда. По рассказам жены Веселова, большая медаль была, «в чайную чашку не входила»…
-Но ведь все же можно раскрыть секрет пирогранита? — спрашивает тот, кто пришел последним. — Очень нам, боровичанам, было бы приятно.
-Конечно можно, — говорит пожилой. — Наука и техника это позволяет сделать. Но времени, времени у нас в обрез! Вообще-то облицовочных материалов теперь немало, выбор широк. И все же интересно было-бы раскрыть секрет старого мастера.
Москвичи, попрощавшись уходят. В залах музея снова тихо, только в окна доносятся крики ребятишек, купающихся во Мсте, да гудки автомобилей. Ветер надувает парусами занавески, колышет на стене окантованное под стеклом «Цеховое свидетельство» мастера печного дела, каменщика Матвея Яковлевича Никитина-Веселова.
Послесловие автора.
-И это всё? — разочарованно спросит иной дотошный, с техническим уклоном читатель. — А что все-таки с секретом? Раскрыли его или нет? Можно пирогранит получить или нельзя?
-А к чему на вообще этот «пиро…»? — возможно, найдется и такой знаток. — У строителей, металлургов, химиков сегодня десятки, если не сотни, материалов куда более современных. Вот и перекинул бы автор мостик от дореволюционного умельца-одиночки до коллектива мощного НИИ…
-И в документальной повести какой-то домысел возможен. Могли ведь потомки Никитина его записную книжечку найти да и понаделать пирогранита хотя бы для боровичских строек. — Это, наверное, голос местного патриота.
Да простится мне эта вольность. Читатель теперь пошел действительно образованный, хочет все знать. Приятно с таким иметь дело! Хотя и вымышленные вопросы, но какой-то резон в них есть.
Я не ученый, не специалист по огнеупорам (хотя и работал когда-то на одной из боровичских шахт). Не историк (хотя очень увлекаюсь краеведением). Даже не умелец: ни одного рацпредложения не внес (хотя со многими умельцами знаком). Так что о технологии пирогранита и его качествах не мне судить. Высокую оценку ему уже дали специалисты.
Стремился я не только рассказать об истории открытия, сколько раскрыть душу старого мастера, обремененного непосильным трудом и нуждой и даже в таких условиях не потерявшего способность творить, изобретать. Стойкости людей трудовой профессии, закаленных у горящих горнов, хотелось поклониться. Насколько удалась книга, судить не автору.
Да, жизнь Матвея Никитина обросла легендами. Время, в которое довелось ему жить, видится из нашего солнечного утра как тяжкие, унылые сумерки. И не стал бы автор пытаться вместить нашу светлую явь в рамки маленькой повести. Наша жизнь требует иной книги. О ней я до сих пор не перестаю мечтать…
Не ставил я целью и показать стодвадцатипятилетний путь от полукустарных заводов Голицына, Вахтера и других «хозяев» до орденоносного комбината огнеупоров, носящего имя Владимира Ильича Ленина. Кстати, об этом хорошо рассказано в вышедшей недавно книге Н.С. Мамкина «Испытание в пламени». Мысль о творческой инициативе рабочих, техников, инженеров как об одной из характерных черт советского человека проходит там красной нитью. О каждом из таких беспокойных и ищущих, как М.А. Самарин, Я.Г. Пантелеев, И.В. Спивак, можно написать яркую книгу.
Технический поиск в наши дня становится все более массовым и коллективным. Я с удовольствием слушаю, как об этом рассказывает один из ветеранов комбината огнеупоров инженер Н.И. Купустин.
-Вы, писатели, не любите цифр, — говорит он мне с улыбкой. — Но есть цифры, звучащие как музыка. Пятьдесят восемь творческих бригад на комбинате участвовало в коллективном поиске в десятой пятилетке! А всего рационализацией и изобретательством занималось свыше трех тысяч человек. Общий экономический эффект от внедренных предложений перевалил за два миллиона рублей. А в год шестидесятилетия СССР еще больше отличились. Не в рублях прежде всего дало, — в талантах. Этим богаты!
Я слушая, гордясь и радуясь. И вдруг мне снова представилось, как, таясь от всех, «колдует» над своими смесями Матвей Никитин… Нашим умельцам скрывать свои открытия не от кого. Большой единой семьей творят они для себя, для своих детей, для всех «ближних» и «дальних».
Знать прошлое, чтобы лучше понимать и ценить настоящее и увереннее смотреть в будущее, — вот главное побуждение, владевшее мною, когда я писал о трагической судьбе Матвея.
